Был-жил мужик, у него было три сына. Жил он богато, собрал два котла денег — один закопал в овине, другой в воротах. Вот помер этот мужик, а про деньги никому не сказал. Однажды был на деревне праздник; шел скрипач на гулянку и вдруг провалился сквозь землю; провалился и попал в ад, прямо в то место, где богатый мужик мучился. — Здравствуй, знакомый! — говорит скрипач. Отвечает ему мужик: — Ты неладно попал сюда! Здесь ад, и я в аду сижу. — За что же ты, дядя, сюда угодил? — За деньги! Было у меня денег много, нищим не давал, два котла в землю закопал. Вот сейчас станут меня мучить, палками бить, когтями терзать. — Как же мне-то быть? Пожалуй, и меня замучают! — А ты поди, сядь за трубой на печке да три года не ешь — так уцелеешь! Скрипач спрятался за трубой; пришли ненаши, стали богатого мужика бить да приговаривать: — Вот тебе, богач! Тьму денег накопил, а спрятать не сумел; туда закопал их, что нам сторожить невмоготу! В воротах бесперечь ездят, лошади нам головы подковами поразбивали, а в овине цепами нас молотят. Только ушли ненаши, мужик и говорит скрипачу: — Если выйдешь отсюдова, скажи моим детям, чтобы они взяли деньги: один котел у ворот закопан, а другой — в овине, и чтобы раздали их на нищую братию. Потом еще набежала целая изба ненаших и спрашивают у богатого мужика: — Что у тебя русским духом пахнет? Мужик говорит: — Это вы по Руси ходили, русского духу набрались! — Как бы не так! Стали искать, нашли скрипача и закричали: — Ха-ха-ха, скрипач здесь! Стащили его с печки и заставили играть на скрипке. Он три года играл, а ему за три дня показалось; уморился и говорит: — Что за диво! Бывало, играл я — в один вечер все струны изорву, а теперь третий день играю — и все целы. Господи благослови! Только вымолвил — все струны и лопнули. — Ну, братцы, — говорит скрипач, — сами видите: струны лопнули, не на чем играть! — Постой, — сказал один нечистый, — у меня есть два бунта струн, я тебе принесу. Сбегал и принес; скрипач взял струны, потянул и опять только вымолвил: «Господи благослови!» — оба бунта лопнули. — Нет, братцы, ваши струны мне не годятся; у меня свои дома есть, дайте — схожу! Ненаши его не пущают: — Ты уйдешь! — говорят. — Если вы не верите, то пошлите со мной кого-нибудь в провожатых. Ненаши выбрали одного и послали с скрипачом. Скрипач пришел в деревню; слышит: в крайней избе свадьбу справляют. — Пойдем на свадьбу! — Пойдем! Вошли в избу; тут все скрипача узнали, спрашивают: — Где это ты, братец, три года пропадал? — На том свете был! Посидели, погуляли, ненаш зовет скрипача: — Пора идти! А тот: — Погоди еще немножко; дай мне на скрипке поиграть, молодых повеселить. До тех пор просидели, пока петухи запели; тут ненаш пропал, а скрипач стал говорить сыновьям богатого мужика: — Ваш батюшка приказал вам взять деньги: один котел у ворот зарыт, а другой — в овине, и велел все эти деньги нищим раздать. Вот откопали оба котла, стали раздавать деньги по нищей братии: чем больше их раздают, тем больше их прибавляется. Вывезли эти котлы на перекресток: кто ни едет мимо, всякий берет оттуда, сколько рукой захватит, а деньги всё не сбывают. Подали челобитную государю; он и приказал: в некотором городе шла дорога в объезд — верст пятьдесят будет, а если прямо проложить, то всего пять верст, и приказал государь выстроить прямоезжий мост. Вот и выстроили мост на пять верст, и на то дело оба котла опорожнили. В те времена некая девица родила сына и покинула его с малолетства; этот младенец три года не ел, не пил, и все с ним божий ангел ходил. Пришел младенец на мост и говорит: — Ах, какой славный мост! Дай бог тому царство небесное, на чьи деньги его построили. Услышал господь эту молитву и велел своим ангелам выпустить богатого мужика из аду кромешного.

Рассказывают, что в стародавние времена в городе Багдаде жил купец по имени Хусейн аль Хаттаб. Он унаследовал от отца гарем из четырех пери преклонных лет и торговлю кунжутом и перламутром. Взяв дело в свои руки, сей достойный муж навел порядок в отцовской лавке и преумножил семейные богатства, да столь быстро, что соседи стали поговаривать, будто в саду Хусейна зарыта волшебная лампа, или иное какое-то обиталище джиннов, от которых, как известно, много бывает пользы в купеческом хозяйстве, но вреда для души правоверного все же несравнимо больше. Хусейн аль Хаттаб знал об этих слухах, но не гневался: пусть себе болтают, что хотят. "Мне бы только, - думал он, - гарем отцовский прокормить-нарядить, а то папа говорил, пери, а жрут они, как бездомные дэвы. Да и евнуха им, что ли, нанять нового, молодого и образованного, а то ведь скучают старые ведьмы. Жалко их. Какая никакая, а все же родня." Такой уж он был достойный человек, этот Хусейн аль Хаттаб. Только о чужом благе и заботился, а на себя давно уж махнул рукой. Вел жизнь праведную и невинную, ибо некогда ему было ерундой заниматься. Оно ведь как: засядешь с утра кунжутные зерна, да перламутровые пуговицы пересчитывать, намаз сотворить не успеешь, а тут уж ночь на дворе, в алям-аль-митталь пора. Ну, то есть, как говорят в таких случаях неверные, баиньки. Только там, в царстве сновидений, и удавалось молодому аль Хаттабу пожить полной жизнью. Там ему всегда улыбались самые цветущие юноши, и самые грациозные обезьяны кидали в него плоды, суля любовные утехи. Наяву его юноши и обезьяны, надо сказать, не слишком интересовали, а вот во сне - совсем иной кашемир. Однажды ночью, когда светила полная луна, Хусейн аль Хаттаб уснул как обычно в собственной лавке, на груде шелка и перца, дабы незамедлительно очутиться по ту сторону человеческих дел и слов. Но на сей раз в мире его грез царила печаль. Юноши проливали слезы, обезьяны же прятались на крышах домов и угрюмо поглощали плоды изюмного дерева, которыми прежде охотно делились с гостем. Аль Хаттаб в растерянности скитался по утратившим былой блеск сновидениям, не в силах уяснить, что случилось. Наконец пред ним явился Маруф аль Зулейка, сладчайший из юношей, и с ним была Зита, сладчайшая из обезьян. Оба обливались слезами, а обезьяна при этом еще и визжала, сообразно своей звериной природе. Не останавливая поток слез, Маруф аль Зулейка пришил к вороту Хусейна перламутровую пуговицу, а обезьяна Зита дала ему спелый гранат. "Когда печаль твоя станет безмерной, застегни эту пуговицу, но не следует делать это прежде времени", - напутствовал возлюбленного своего сновидца Маруф аль Зулейка. Зита же говорить не умела, поэтому зачем нужен гранат, так и не выяснилось. "Скажите мне, о возлюбленные мои существа, почему вы так печальны?" - вопрошал Хусейн, но не получил ответа. Слова его, как это часто бывает в сновидениях, превратились в хрустальные финики и укатились под заморский сундук из драгоценной сосновой древесины, который тоже зачем-то приснился Хусейну - хотя, казалось бы, и без сундука проблем хватало. Проснувшись в лавке, среди россыпей жемчуга и бастурмы, Хусейн аль Хаттаб, обнаружил, что держит в руках спелый плод граната. Уразумев, что принес этот плод из своего сновидения, купец, будучи мужем расчетливым и, как сказали бы неверные, прижимистым, возрадовался выгоде, очистил плод и незамедлительно съел, а потом принялся в поте лица пересчитывать кунжутные зерна. И все было хорошо у этого праведного и трудолюбивого мужа, пока не пришла ночь. Ибо когда солнце скрылось за горизонтом, Хусейн аль Хаттаб обнаружил, что не может уснуть. Поначалу он даже возрадовался, ибо вообразил, сколько кунжутных зерен сможет пересчитать за ночь, если не придется тратить время на отдых. Но сон не пришел к нему и на следующий день, и три, и десять, и сорок дней спустя. Тогда Хусейн аль Хаттаб понял, что не уснет никогда и опечалился, вспомнив возлюбленных юношу и обезьяну. Он все еще находил в себе силы сидеть в лавке и вести торговлю, но больше не считал кунжутные зерна, словно бы прежние труды утратили свою сладостную сердцевину. По ночам Хусейн аль Хаттаб скитался по городу, смущая ночных сторожей слезными воплями: "Где ты, о возлюбленный мой Маруф аль Зулейка, где ты, о возлюбленная моя Зита?!" В такой нервозной обстановке сторожам было чрезвычайно трудно утверждать, будто в Багдаде все спокойно, но они старались, как могли. Хусейн аль Хаттаб не испытывал усталости, но худел, бледнел и чах на глазах от тоски и любви к существам, которые, как утверждал ручной соседский дервиш, были всего лишь плодами его собственного воображения. Он утратил радость бытия и даже веру в Аллаха (хвала Ему во всяком положении), ибо рассудил, что благоразумное божество не стало бы насылать бессоницу на праведника, как бессовестный шайтан. Пожилые пери из отцовского гарема завели было обычай созывать в дом знахарей, но знахари лишь набивали карманы хозяйским имбирем, да шафраном, никакого толку от их визитов не было. А ручной соседский дервиш лечить Хусейна аль Хаттаба отказался. Пробормотал что-то невразумительное и залез на тутовое дерево - ну да что с них, дервишей, возьмешь... Купец наш совсем уж изготовился помирать от лютой любовной тоски, бессонницы и наступившего в его жизни безбожия. Но, составляя в предсмертной агонии, опись имущества, нашел в самом дальнем углу, среди тюков с заморской чурчхелой, старую одежду - ту самую, в которой видел свой самый последний сон. И возрадовался Хусейн аль Хаттаб, и надел эту одежду, и застегнул перламутровую пуговицу на вороте, и тут же погрузился в глубокий сон. Приснилось ему, что бродит он по мерцающим улицам алям-аль-митталя и видит, как веселятся и пируют юноши, а резвые обезьяны игриво бросают с крыш переспелые фрукты - все как в прежние времена. И возликовал Хусейн аль Хаттаб, и призвал к себе сладчайших Маруфа аль Зулейку и обезьяну Зиту, и возлег с ними на ложе, а после спросил: "Зачем, о возлюбленные мои существа, вы вложили мне в руки гранат, убивающий сон? Неужели хотели, чтобы в разлуке с вами я осознал, сколь иллюзорен и бесполезен мир, который мы полагаем реальностью? Или же полагали, будто в одиночестве я познаю силу истинной любви, и все вещи, которыми я дорожил прежде, утратят для меня ценность? Или же вы решили, что пресытившись бодрствованием, я пожелаю остаться с вами, в царстве сновидений, уяснив, что дневные и ночные заботы - суть одно и то же, и следует выбирать то, что слаще? Что ж, о мои возлюбленые учителя, вы преуспели в своих начинаниях!" "Да ничего такого мы не хотели, - сладко зевнул Маруф аль Зулейка. - Просто Зита дура, вот и дала тебе негодый волшебный плод, от которого ты захворал бессонницей. Да ты и сам виноват: вольно же тебе было глядеть такой дурацкий сон, в котором глупая обезьяна потчевала тебя отравой, а я не мог предупредить об опасности, только и сумел, что пуговицу какую-то дурацкую к вороту твоему пришить. Тут и говорить не о чем: твой сон, сам и виноват!" И услышав такие речи, Хусейн аль Хаттаб уяснил, что нет смысла в событиях человеческой жизни, и захохотал, и проснулся от собственного смеха, и продолжал хохотать, пока наводил порядок в лавке, и даже пока шел в мечеть, хохотал. Потом, как рассказывают, он отправился в Мекку, а на обратном пути присоединился к компании каких-то пляшущих дервишей, да и был таков.

Жил-был мужик, у него была пегая лошадь. Мужик запряг ее в телегу и поехал в лес за дровами. Только приехал в лес, а навстречу ему идет большой медведь. Поздоровался с мужиком и спрашивает: «Скажи, мужичок, кто твою лошадку пежил1? Ишь какая рябенькая да славная!» — «Эх, брат Мишка! — говорит мужик. — Я сам ее выпестрил». — «Да разве ты умеешь пежить?» — «Кто? Я-то? Да еще какой мастак! Коли хочешь, я, пожалуй, сделаю тебя пестрее моей лошади». Медведь обрадовался: «Сделай милость, пожалуйста! Я тебе за работу целый улей притащу». — «Ну что ж! Хорошо. Только надо тебя, старого черта, связать веревками; а то тебе не улежать, как стану пежить». Медведь согласился. «Погоди, — думает мужик, — я тебя спеленаю!» Взял вожжи и веревки и так скрутил, опутал медведя, что тот зачал реветь на весь лес, а мужик ему: «Постой, брат Мишка! Не шевелись, пора пежить». — «Развяжи, мужичок! — просится медведь. — Я уже не хочу быть пегим; пожалуйста, отпусти!» — «Нет, старый черт! Сам напросился, так тому и быть». Нарубил мужик дров, наклал целый ворох и развел огонь жарко-жарко, да взял топор и положил его прямо на огонь. Как накалился топор докрасна, мужик вытащил его и давай пежить медведя

Какой-то мужик купил полуштоф вина, выпил зараз, да ничего не почуял. Купил ещё косушку, всё не пьян. Выпил ещё шкалик, да тут и опьянел как раз. Начал тут он тужить: — Зачем покупал я полуштоф да косушку? Лучше б прямо купил шкалик, с него б меня и так разобрало!

У одного мужика была жена сварлива и упряма: уж что, бывало, захочет, дак муж дай ей, и уж непременно муж соглашайся с ней. Да больно она льстива была на чужую скотину: как, бывало, зайдет на двор чужая скотина, дак уж муж и говори, что это ее. Страшно надоела жена мужу. Вот однажды и зашли к ней на двор барские гуси. Жена спрашивает: — Муж, чьи это гуси? — Барские. — Как — барские! Вспылила со злости, пала на пол. — Я умру, — говорит, — сказывай: чьи гуси? — Барские. Жена охает, стонет. Муж наклонился к ней: — Что ты стонешь? — Да чьи гуси? — Барские. — Ну, умираю, беги скорей за попом. Вот муж послал за попом; уж и поп едет. — Ну, — говорит муж, — вот и священник едет. Жена спрашивает: — Чьи гуси? — Барские. — Ну, пускай священник идет, умираю! Вот исповедали ее, приобщили, поп ушел. Муж опять: — Что с тобой, жена? — Чьи гуси? — Барские. — Ну, совсем умираю, готовь домовище! Изготовил домовище. Муж подошел: — Ну, жена, уж и домовище готово. — А чьи гуси? — Барские. — Ну, совсем умерла, клади в домовище. Положили в домовище и послали за попом. Муж наклонился к жене, шепчет: — Уж домовище подымают, нести хотят отпевать в церковь. А она шепчет: — Чьи гуси? — Барские. — Ну, несите! Вот вынесли домовище, поставили в церкви, отпели панихиду. Муж подходит прощаться. — Уж и панихиду, — говорит, — отпели; выносить хотят на кладбище. Жена шепчет: — Чьи гуси? — Барские. — Несите на кладбище! Вот и вынесли; подняли домовище опущать в могилу, муж нагинается к ней: — Ну, жена, уж тебя в могилу опущают и землей тотчас засыплют. А она шепчет: — Чьи гуси? — Барские. — Ну, опущайте и засыпайте! Домовище опустили и засыпали землею. Так уходили бабу барские гуси!

Однажды был в одном доме лифт. Ну, дом был такой конкретно советский, ну и лифт, поэтому тоже. Ну а как выглядит конкретно советский лифт – все примерно представляют. Это как советский трактор, только ездит по вертикали и на веревочке. И работает на электричестве. Поэтому дверь у него такая, что надо не только вручную закрывать но еще и со всей дури и со второй попытки. И решеточка, при виде которой сразу вспоминаешь товарища Сталина, и его любимый архипелаг. И почему только его портрет не висел в каждом лифте?... Да… И вот этот монстр тоталитарного плейстоцена, пережил ледниковый период сороковых, потом еще какую-то оттепель, потом неолитическую революцию перестройки и дошел до наших дней, чтобы вселять ужас в сердца потомков. И хорошо, между прочим, сохранился, и даже работал, со скрипом, лязгом и скрежетом правда… Но нет, советского человека этим не проймешь, советский человек, да – он везде чувствует себя как дома. Ну, чтобы понять, что это значит, достаточно на какой-нибудь реально олдовый флэт посмотреть, что там творится… Но на флэту, это еще что – там ведь только два-три, от силы четыре человека, а вот в лифте – это-ж человек триста в сутки побывает – и все ведут себя как дома! И от этого лифт начал уже немножко портиться. А самое стремное, что можно сделать в лифте – это не написать на стенке сакраментальное (все равно сотрут) и даже не поссать на провода (все равно они с изоляцией)… Самое стремное, что можно сделать в лифте – это застрять в нем. Потому что если случится это, то даже предыдущие 2 варианта ничем не помогут. И вот как-то раз, ехали в этом лифте растаманы. А растаманы как ездят в лифте: заходят на 7 этаже, потому что там живут, едут до 14го, потому что там высоко и прикольно, потом едут до 1го, потому что собирались прогуляться, где-то на 2ом поворачивают и едут обратно на 7ой, потому что “ай, блин, заначку забыл”, в районе 6го обламываются ехать на 7ой, потому что заначка в другом кармане нашлась, и едут опять на 1ый, но промахиваются кнопкой и едут на 12, потому что у кнопки 12 двойка стерта, и где-то на 11ом понимают, что едут почему-то не вниз а вверх, и тычут опять кнопку первого этажа, которая вообще без цифры… Но уже никуда не едут, потому что лифт зависает между 3им и 4ым этажами. Ну растаманы не стремаются, для них зависать – дело привычное, а где зависать – между этажами или между астральными мирами – это уж дело десятое… И вот они втыкают с полминуты, - вдруг он дальше поедет, и понимают, что нужно что-то такое придумать, чтобы с этого лифта скипнуть. Но перед тем как подумать, надо покурить. И вот они курят, решают, что надо до пипла достучаться, чтобы они за хелпой сгоняли. Тогда один из трех растаманов подходит к двери и ударяет в неё, и от этого лифт наполняется такими глубокими пронизывающими вибрациями, таким мощным и гулким звуком, что ну какой там тибетский гонг? Так всё понятно… Поэтому все трое моментально заценивают тему, и тот, который у двери, стукает еще раз, и еще. А потом и остальные подписаваются, потому что поверхностей у лифта много и звучат они все по-разному: деревянная стеночка такая есть прикольная, так мягко звучит, металлическая панелька с кнопочками, такой звонкий чистый звук дает, пол отзывается гулким эхом, потому что под ним еще бетонная шахта в 3 этажа. А лифт этот вообще грузовой, то есть здоровый, а значит в нем и акустика нефиговая. И вот так у них выходит сейшн на ударных часа на полтора, а то и на два. А вокруг лифта уже народу собралось, и все втыкают, как там внутри народ классно сейшенит, и почему никто раньше так не догадался?... Но дело идет уже к вечеру, ништяков ни у кого с собой нет, а порубать что нибудь уже всем хочется. И вот растаманы отдыхают минут с полчаса, а потом начинают уже реально за хелпой стучать. А им снаружи кричат: “Хорош сейшенить, время уже недетское!” А растаманы кричат: “Не, эт мы не сейшеним, эт мы пипл за хелпой зовем.” А у них спрашивают: “А что, собственно, случилось?” А они отвечают “Да тут такая тема, что мы вообще на самом деле здесь застряли…” А пипл отвечает: “Курить надо меньше, и тогда и застревать не будете”, но все-таки идет за хелпой. И по ходу выяняется, что чтобы лифт починить, нужно на чердак вылезти, и дело даже не в том, что там метровый слой пыли и голубиное кладбище, а в том, что ключи от чердака у управдома находятся, а управдом сейчас находится в Гондурасе – посещает местные плантации, и когда вернется – вообще неизвестно… но поскольку плантации у них там огромные и трава на них растет пручая, – то не раньше чем через год, точно. И поэтому растаманы остаются в лифте. И всякие знакомые там, соседи, носят им ништячки, просовывают через решеточку… А потом растаманы зовут знакомого сантехника – он вообще не растаман, но покурить тоже не дурак, потому что после круглосуточной работы со всякими там стояками и отстойниками, покурить – это самое то. И этот самый сантехник проводит им туда в лифт водопровод и канализацию. И вот так постепенно, через эту самую решеточку обитатели лифта затариваются всяким хламом: стелят коврики, кладут подушечки, заклеивают все стены плакатами с Бобом Марли, собирают бульбик, слушают позитивную музыку по плейеру, ведут беседы за жизнь и совсем не грузятся… Так что этот лифт постепенно превращается в самый реальный растаманский плейс во всей округе… А с приходом весны, один из растаманов достает непонятно где заныканный саженец, и сажает его в горшчек с землей. Ну потому что в застрявшем лифте, ясное дело, никто тебя точно не выкупит. И хорошо поливает. Каждый день. Поэтому к осени у них уже пол-лифта этих горшочков, и в каждом вот такенное дерево, потому что в лифте тепло и хорошо. И весь пипл в этом доме, да и в соседних тоже, уже представляет себе как там у этих растаманов все круто, и надо сказать совершенно верно представляет, даже преуменьшает немного, и все рвутся туда к ним в лифт попасть. Но как в него попадешь? Он ж застрял… Ну, а по ходу тут уже и управдом с Гондураса вернулся, весь листочками каштана обвешанный, аж прям сияет. И вот он вызывает монтеров, открывает им чердак, и те чинят лифт и приспускают его, так чтобы он не между этажами стоял, а на этаже, то есть чтобы в него воити можно было. А растаманы на это никак не ведутся – они-ж уже вообще забыли что это лифт: и там где дверь была, у них там давно уже стенка, плакатами заклеенная, и на панельке с кнопочками самый большой постер весит. Ну а что пол на пару секунд из под ног ушел, ну так это для них вообще такое дело привычное – что позавтракать… Ну то есть пока эта вся тема происходит, они там продолжают курить и мирно беседовать. Управдом в это время пропихивается сквозь толпу зевак и открывает дверь лифта. Ну то есть это с его точки зрения так все просто и банально. Но для растаманов-то там изнутри это стена. И вот представьте себе, они так расслабленно отдыхают, и тут в стене медленно появляется вертикальная щель, из которой струится свет, и эта щель с таким роковым скрипом расширяется, и на фоне этого света возникает такой темный силуэт. Растаманы все высадились конкретно и уже не знают что и сделать – перестрематься или обрадоваться… А управдом вообще неглупый был, ну оно и понятно, иначе он там в Гондурасе на их плантациях не отдыхал бы, так вот он мгновенно оценил ситуацию, быстренько вошел сам в этот лифт, и закрыл дверь изнутри на свой хитрый ключик. Ну а потом, говорят, они там вроде до утра просидели, или еще до следущего утра, не суть, вообщем, он им видимо толкнул такую стильную телегу. Потому что на следущий день уже растаманы подсуетились, прибрались там в лифте, понатаскали недостающих вещей всяких, ковриков еще понастелили, диванчик подсунули, поставили бар с холодильником… Вывеску повесили, ага, прямо на лифт снаружи. И открыли этот реально кульный раста-клуб для посещений. И срубили на этом нехило капусты. А клуб этот пользовался среди своих пиплов популярностью, потому что все, что надо сделать – это выйти из квартиры и нажать кнопку вызова лифта! А потом и в соседних домах, все правильные люди про лифт узнали, ну потом и в районе… Вот так и мне кто-то рассказал. Говорят, что где-то у нас в Питере до сих пор этот лифт существует.

Йоном звали человека, который жил на берегу Китового фьорда. Он был сыном Асмунда Дробителя Голов и Золотой Хельги, дочери Сигмунда Красноглазого; его братом был Торд Крылатый, который прыгнул со Скалы Закона в то лето, когда исландцы изгнали с острова Гримнира Метельщика и Ерунда Козленка, и не разбился. Но о Торде Крылатом в этой саге ничего не говорится, о нем есть другая сага. Йон был крепким хозяином и человеком степенным, основательным. Он всегда носил крашеные одежды. Соседи называли его Йоном Упрямцем, потому что он всегда добивался своего. Его жену звали Сигню, она была очень знатного рода: бабка ее матери приходилась племянницей Рагнару Кожаные Штаны. У Йона и Сигню было трое детей, но о них в этой саге ничего не говорится. В Китовый фьорд часто приплывали киты. У Йона не было корабля и людей, чтобы убивать китов, поэтому он целыми днями бродил по берегу и горевал. Однажды Йон пришел к жене и сказал: «Зачем в море плавает столько жира и мяса, если не нам это добро достается?» Жена решила, что после таких речей Йон станет строить лодку и собирать людей в поход, однако он ничего не предпринимал, и продолжал бродить по берегу. Жене он больше ничего не говорил, рассудив, что не ее ума это дело. Ториром звали человека, который жил в семье Йона Упрямца. Его бабка была с Оркнейских островов. Люди поговаривали, что она ведьма. А мать Торира взяли в плен викинги и привезли в Исландию. В Исландии она всю жизнь была служанкой Золотой Хельги, а ее сын Торир имел достаточно удачи, чтобы стать вольноотпущенником. Золотая Хельга подарила ему вольную, но за это попросила присматривать за Йоном и во всем ему помогать. Йон очень ценил помощь Торира и дарил ему крашеные одежды. Торир был колдуном, хоть и говаривал порой, что нелегкое это занятие. А было это в те дни, когда в Исландии еще не приняли христианство, поэтому никто не препятствовал Ториру в его тайных делах. Однажды вечером Торир Вольноотпущенник пошел на берег по какой-то своей надобности и встретил там Йона Упрямца. Тот спросил, что нового, и Торир рассказал, как обстоят дела в хозяйстве. Йон выслушал его, долго думал, а потом сказал вису: Лежат перины дракона в кладовых ясеня брани, липа колец довольна, но гложет сердце кручина. Торир удивился и сказал, что, дескать, хозяйство у Йона действительно богатое, и жена такой жизнью довольна, а значит, и горевать не о чем. Тогда Йон сложил еще одну вису: Плавают в пене прилива туши курганов мяса, а дуб разгула валькирий ячменную кашу гложет. Тогда Торир понял, что Йон не может добыть кита и очень этим недоволен. Но ничего не сказал и пошел домой. Там его встретила Сигню и спросила, что нового, но Торир промолчал. Торир Вольноотпущенник молчал до самого Праздника Середины Зимы. А когда все домочадцы сели пировать, он сказал Йону Упрямцу, что, дескать, есть разговор, и нужно выйти туда, где их никто не подслушает. Йон удивился, но отправился за Ториром во двор. Он знал, что Торир Вольноотпущенник не из тех людей, кому следует перечить. Во дворе Торир дал Йону амулет и сказал: дескать, тут вырезаны колдовские руны такой силы, что всякий кит, который подплывет достаточно близко к берегу, станет повиноваться владельцу амулета и выполнять все его приказы. Потом Торир Вольноотпущенник распрощался с Йоном. Он сказал, что выполнил наказ его матери, Золотой Хельги, помог ее сыну, чем мог, а теперь, дескать, его ждут великие дела. После этих слов Торир исчез. От него осталось много резаных рун и крашеных одежд, но в дом Йона Упрямца он больше никогда не возвращался. Некоторые достойные доверия люди говорят, что Торира видели в Винланде, среди людей Эрика Рыжего, а некоторые рассказывают, что Торир Вольноотпущенник заворожил одного могущественного конунга в Гардарике, и тот исполнял все его прихоти и пожелания, пока Торир не умер от старости, но в этой саге о нем больше ничего не говорится. После того, как Торир Вольноотпущенник исчез, Йон Упрямец вернулся в дом и пировал до весны. А весной он пошел на берег, чтобы испытать чары Торира. Некоторое время ему это не удавалось, потому что близко не было ни одного кита. Но потом один кит подплыл достаточно близко к берегу. Это была самка, недавно родившая детеныша, и она очень разгневалась от такого обращения, но ничего не могла поделать: рунное заклинание лишило ее силы. Йон сперва хотел приказать киту выброситься на берег, чтобы можно было срезать с него мясо, но когда он узнал, что перед ним самка, ему пришло в голову, что китовое мясо ели все люди из Китового Фьорда, но никто в Исландии до сих пор не пробовал, каково на вкус китовое молоко. Он положил амулет в траву, поближе к воде, чтобы китиха не могла уплыть, а сам пошел домой за крынкой. Дома ему навстречу вышла жена и спросила, что нового. Йон ответил, что новостей, может быть, и не слишком много, зато сегодня на столе будет стоять крынка с китовым молоком. Жена удивилась и стала его расспрашивать. Йон Упрямец не стал рассказывать ей про амулет, а только сообщил, что намерен подоить китиху и велел принести ему пустую крынку для молока. Сигню решила, что ее муж собирается заняться опасным делом, и захотела его отговорить. Она сказала, дескать, китовое молоко – дело хорошее, но следовало бы сперва съездить к законоговорителю и посоветоваться с ним: подобает ли почтенному мужу знатного рода тягать кита за сиськи? Будет ли это деяние считаться достойным и благородным поступком и не опозорит ли их род? На это Йон Упрямец ответил ей: дескать, если от какого-то дела выходит прибыток и польза хозяйству, значит, дело достойное, и нечего тут особо рассуждать. Сигню решила, что ему виднее, коли так, и ушла в свои покои, а Йон взял крынку и вернулся на берег. Кит никуда не уплыл, потому что Йон оставил на берегу амулет с рунами. Йон обрадовался, спрятал амулет за пазуху, вошел в воду и подоил китиху. Он ловко с нею управился, словно доил корову. Когда крынка переполнилась, Йон отпустил кита, рассудив, что хорошего понемногу, и не следует заедать китовое молоко китовым мясом, хотя до сих пор о таких запретах на еду в Исландии никто не слышал. Потом кит уплыл, а Йон отправился домой с крынкой китового молока. Он поставил крынку на стол, но никто из домочадцев не решался попробовать китовое молоко. Все опасались, что молоко заколдовано, и тот, кто его выпьет, сам превратится в кита или в рыбу. Йон Упрямец и сам этого опасался, хоть и не нравилось ему признавать чужую правоту. Тогда Сигню вспомнила, что у одной служанки недавно родился сын, а у матери нет молока, и кормилицу найти не могут. Она предложила напоить китовым молоком этого младенца: чем от голода умирать, лучше уж пускай превращается в рыбу. Йон обрадовался и послал за служанкой. Женщина пришла и принесла младенца. Ему дали немного китового молока, младенец поел и заснул. А когда проснулся, он был размером с трехлетнего ребенка, но ходить и говорить так и не выучился. Зато плакал басом, как взрослый мужчина, и вместо молока ел сало и печенку. Тогда все поняли, что от китового молока люди становятся великанами. Йон Упрямец поехал на тинг и рассказал там о происшествии с китовым молоком и сыном служанки. Законоговорителем тогда был Снорри Затейник; выслушав Йона, он сказал, что вот, дескать, такие дела. Потом исландцы стали думать: как жить этому мальчику-великану? Ему трудно будет найти себе товарищей по играм, а уж жену-то и подавно не сыщет. Осерчает на людей от такой жизни, и тогда, пожалуй, придется всем спасаться из Исландии бегством, бросив здесь скот и крашеные одежды. Наконец Снорри Затейник поднялся на Скалу Закона и объявил, что остатки китового молока надо поделить между всеми брошенными младенцами и сиротами. Пусть, дескать, становятся великанами, раз все равно никому не нужны. Так и сделали. Йон Упрямец раздал китовое молоко семи недавно осиротевшим младенцам. Они поели и стали расти не по дням, а по часам. Через несколько лет на хуторе Йона Упрямца играли восемь маленьких великанов. Йон не мог их прокормить, поэтому еду для них свозили со всего острова. Эрлюгом звали доброго человека, который прославился тем, что привез четыре воза еды. Позже он прославился в викингском походе, но сагу о нем так и не сложили. Потом дети-великаны выросли вдесятеро супротив обычного человека и ушли жить в Долину Великанов. Йон Упрямец думал, что они останутся на его хуторе и будут работать вместе с другими слугами, но великаны рассудили, что работать на чужого человека дело недостойное. Их потомки до сих пор живут в Долине Великанов, они такие же большие, как их родители, хотя и не ели китового молока. Торстейном звали человека, который однажды отправился в викингский поход. Его взяли в плен люди одного конунга с Оркнейских островов и привели к своему предводителю. Тот как раз пировал и захотел, чтобы исландец рассказал ему, как живут люди в Исландии. Торстейн рассказал конунгу про великанов. Тот так смеялся, что захлебнулся пивом и умер. С тех пор на Оркнейских островах установился обычай молчать во время еды.